 Ставить пьесы Чехова — опаснее некуда. Классик так обременен вековой историей
постановок и наделен таким авторитетом, что к любой «Чайке» или «Вишневому саду»
приковано пристальное внимание. Плюс к тому юбилей - 29 января отмечается 150
лет со дня рождения Антона Павловича Чехова. Несколько лет назад, в предыдущий
чеховский юбилей, известный драматург и идеолог движения «новая драма» Михаил
Угаров выступил даже со статьей «Чехов и Пустота», предлагавшей на некоторое
время положить классика «под сукно» или ввести налог на постановку его пьес —
мол, так устарел и затерт, что стал совершенно пустым.
Но не иметь Чехова в репертуаре – по-прежнему не комильфо.
Самаре тут чуть легче - история чеховских постановок у нас не так обширна,
хотя театральный контекст не спрячешь (есть, в конце концов, телевизор и
гастроли, и все хоть раз слышали про Лопахина-Высоцкого или даже ходили на
шестичасовую версию Някрошюса). «Вишневый сад» - парадокс - на сцене Самарской
драмы вовсе не шел. Чеховскую пьесу ставили только в ТЮЗе — в 1963-м Михаил
Островидов и в 1972-м Лев Шварц. Не так давно в Сызрани «Сад» шел в постановке
Виктора Курочкина.
В Драме ставить русскую классику позвали варягов. Американский режиссер
Адриан Джурджиа и художник Данила Корогодский сначала выпустили «Шесть
персонажей в поисках автора» Пиранделло с отрывком из «Вишневого сада» внутри, а
теперь представили «полнометражного» Чехова.
Он оказался не таким радикальным, как отрывок. Все первое действие вообще
невозможно было ответить на вечный «проклятый» вопрос: о чем играют? Эклектика
мешала внятности. Хотя интересный (не сказать, что оригинальный) композиционный
ход сохранился с Пиранделло: действие началось с последнего акта, с отъезда и
рубки сада. На сцене высилась стена типовой многоэтажки (декорация из
Пиранделло) с цветком вишни в каждом окне. Женщины - в белом театральном гриме,
мужчины - в светлых костюмах. Епиходов (интересная работа Виталия
Жигалина) чуть не поцеловал изящную, замученную, с нарочито простым выговором
Варю (Надежда Якимова), но так и не сделал предложения. Шарлотта (замечательно
харáктерная Нина Лоленко) в ярости разбила на части плачущую куклу младенца,
требуя нового места. Раневская под занавес страшно рыдала, причитая о саде. А
после стена «отъехала» вглубь и все началось, как положено, с прибытия в
усадьбу.
Посреди пустой сцены (какой уж тут сад) выстроился какой-то игрушечный мирок,
с детской кроваткой, маленькими картонными домиками, волчком, свистком, лошадкой
– та самая детская, с тем самым глубокоуважаемым шкафом. На трехколесной лошади
будет катать Раневскую Гаев (Владимир Сухов), когда Лопахин предложит вырубить
сад на дачи. Раневская самозабвенно визжит – рассудительного купца (Виталий
Жигалин с накладной бородкой угрожающе похож на Ленина) здесь действительно не
слышат, как и Варю, всегда напряженную по поводу безденежья. Все живут минутой –
вот сейчас вернулись домой из-за границы, и так это здорово – запустить волчка
или забраться на шкаф… И даже про маму, которая «в белом платье гуляет по саду»,
Раневская (канонический текст интересно разобран на новые смыслы и мизансцены)
просто пошутила, подсмеявшись над вечно тревожной Варей. Но во всем этом веселье
нет детской беспечности – слишком много нервов.
Довольно долго из этих обрывков гротеска, психологизма, истерических
выплесков, эротики (это когда Яша (Олег Белов) невозмутимо стянет зубами с
Дуняши (Алина Евневич) панталоны), комических деталей и просто непонятностей не
складывается никакой интонации. Понятно, что режиссер не педалирует социальный
смысл – но ничего другого, в общем-то, тоже не предлагается. Нарочито
театральные ноты перекочевали из предыдущего спектакля только частью – чуть-чуть
остались у Раневской, временами появляются у Вари, сохранился гротескный образ
Шарлотты – но той условно-театральной трактовки, что была в Пиранделло, здесь
нет.
И только в сцене бала в усадьбе, несмотря на откровенно вставные номера
(Шарлотта зачем-то долго показывает фокусы, а Раневская поет на французском –
хорошо, правда, поет), спектакль набирает силу. Во многом – благодаря чудесной,
просто созданной для роли Раневской Ольге Агаповой («СамАрт»). Яркая рыжеволосая
красавица в кружевном платье, совсем еще молодая, склонная к театральной
аффектации, бездумным выходкам и внезапным откровениям о затаенной боли,
Раневская в этом спектакле стремится сама произвести все, чего ей не хватает в
жизни. Ей нужно то интереснее, то пронзительнее, и всегда - быстрее и
острее.
На балу в этом порыве начинают жить все. В этом почти полном отсутствии
перехода от танцев в уродливых масках (Раневская надела мартышку) к резким
выкрикам-вопросам – где же Гаев, почему его нет, ведь торги закончились!, в
Варином безысходном: «Мамочка! Да не могу я ему сама предложение сделать!» и в
том, как беззлобно и с недоверием к самому себе Лопахин топчет стулья теперь уже
ЕГО усадьбы – есть ощущение падения. Оно неуклонно, как неотвратимо, с
угрожающим звуком, движется стена многоквартирного дома, оттесняя людей на
авансцену. Это все, что осталось – прокрутить еще раз несколько финальных
мизансцен – мы их уже видели, только теперь те же движения и реплики режут
острее.
И под мощные аккорды «Сарабанды» Генделя забытый (все-таки забытый) Фирс,
взяв за руку маленького мальчика в матросском костюмчике (это ведь утонувший сын
Раневской, все понятно) скажет: «Жизнь-то прошла, словно и не жил». Это не новый
строй и не новые люди смели вишневый сад. Это жизнь его владельцев скатилась под
уклон, как рано или поздно случается с каждой жизнью.
|
